Происшествие в Окдейле - Страница 5

«Притомил он меня, — бормотал Капитан, — но все эти побрякушки и бабки… Надо бы как-нибудь безболезненно их у него отнять. Но это уже завтра». Он повернулся на другой бок и заснул.

Дурной Чарли и Генерал, тем не менее, не последовали примеру своего главаря. Абсолютно бодрые, они расположились немного в стороне, чтобы никто не мог подслушать их перешептывание.

— Лучше ты это сделай, — мягко убеждал Генерал. — У тебя прытко с пером выходит. К тому ж одним больше, одним меньше.

— С такой добычей могём дернуть в Южную Америку и зажить как короли, — бубнил Дурной Чарли. — Завяжу с дурью, ферму куплю, и афтымибиль, и…

— Размечтался, — одернул Генерал. — Если подфартит, доедем до Цинциннати, закутим, и тута нас загребут. Одного вздернут, а второго запрут до конца дней.

Лицом Генерал походил на хорька, а выглядел то ли на тридцать пять, то ли на шестьдесят лет. Иногда ему можно было дать все сто десять. Прозвище же получил, когда еще мальчишкой шагал вместе с Армией Кокси на Вашингтон, а точнее это звание было дано ему позднее как почетный знак признания его заслуг. Генерал, поначалу состригавший купоны с пособий бывших братьев по оружию, так никогда и не опустился с высот своей «военной карьеры» до физического труда, но в то же время не поднялся в чинах и в преступной среде. Довольно посредственный карманник и неуверенный в себе человек, он влачил жалкое существование, в зависимости от сезона бродяжничая или пользуясь гостеприимством казенных заведений негостеприимных штатов. И вот впервые в жизни перед Генералом замаячило настоящее дело, а страх сделал его тем, кем он никогда не был, — опасным преступником.

— Да ты весельчак, — прокомментировал Дурной Чарли. — Но мож ты и прав. Без разницы, вздернут меня за одного иль за двоих, тут к бабке не ходи. Дай-ка я кольнусь, чтоб от души отлегло.

Он вынул из бокового кармана футлярчик, закатал рукав и впрыснул себе такую дозу морфина, какой хватило бы, чтобы убить с десяток нормальных людей.

С охапки пахнувшего плесенью сена у другой стены овина сквозь тяжелые веки на заговорщиков смотрел сам молодой человек, страдавший в эту ночь бессонницей. Все его тело содрогнулось от отвращения. Впервые он почти сожалел о том, что ступил на скользкую дорожку. Юноша видел, что мужчины о чем-то серьезно совещаются, и хотя ему ничего не было слышно, по взглядам и кивкам в его сторону, становилось ясно, что является повесткой этого ночного заседания. Он лежал и наблюдал за ними — не из страха, убеждал он себя, а из любопытства. И чего здесь бояться? Разве воровская честь не вошла в поговорку?

Чем дольше он смотрел, тем тяжелее становились его веки. Уже несколько раз с огромным трудом приходилось размыкать их. Наконец они закрылись окончательно, и юная грудь мерно заколыхалась в объятиях сна.

Два оборванных крысоподобных существа тихо поднялись и, почти прижимаясь к земле, старательно минуя тела спящих, стали пробираться к Оскалузскому Вору. В руке Дурного Чарли мерцала сталь, а в сердце — страх и жадность. Он действительно опасался, что парень окажется частным детективом. Однажды Дурной Чарли сталкивался с такими и знал, что они легко находят улики, мимо которых проходят даже самые опытные полицейские. Но набитые добычей карманы перевешивали все доводы рассудка.

И вот человек с ножом склонился над мальчиком. Он не поднял руку и не нанес резкого удара в темноту. Вместо этого осторожно приставил острие к сердцу жертвы, а затем резко перенес весь свой вес на клинок.

* * *

Абигейл Прим всегда была занозой в пятке для своей мачехи, благонамеренной, амбициозной, но весьма посредственной женщины, напрочь лишенной воображения. Как только эта дама в качестве домоправительницы попала в дом Примов, а случилось это сразу после смерти мамы Абигейл, она начала смотреть на девочку как на препятствие, которое необходимо преодолеть. Женщина старалась вести себя «правильно» по отношению к ребенку, но так никогда и не дала Абигейл того, что девчушке было столь необходимо, — любви и понимания. Не испытывая любви к Абигейл, экономка, естественно, не могла и проявить это чувство, а что касается понимания, то в нашем случае душевный склад двух героинь больше походил на соотношение действий на деревянных счётах и вычислений в высшей математике.

Джонас Прим любил дочь. Не было ничего такого, в разумных пределах, конечно, чего бы он ей не купил, только попроси, но любовь Джонаса Прима, как и вся его жизнь, выражалась в денежных знаках, тогда как Абигейл жаждала совершенно иного.

То, что ее не понимали и, если говорить о внешних проявлениях эмоций, не любили, никак не отразилось на удивительно легком и светлом характере Абигейл. Она сама делала многое, чтобы разнообразить свою жизнь: не упускала ни малейшего шанса повеселиться и, обладая удивительно изобретательной фантазией, создавала поводы для веселья буквально из ничего.

Но недавно девушку постигло первое, со смерти полузабытой матери, серьезное горе: вторая миссис Прим посчитала своим долгом достойно выдать замуж закончившую школу и колледж Абигейл. Миссис Прим, взявшая на себя роль свахи, обладала деликатностью приказчика мелочной лавки где-нибудь в Техасе. Ей было все равно, что Абигейл не хочет замуж или что любой кандидат, предложенный этой дамой, будь он даже последним выжившим мужчиной во Вселенной, останется так же чужд девушке, как обитатель самых отдаленных планет созвездия Ориона.

Кстати, к Самюэлю Бенаму Абигейл Прим питала отвращение, потому что для нее этот человек воплощал все то, от чего она стремилась убежать: возраст, избыточный вес, общую слабость, облысение, глупость и брак. Бенам был приземленным старым холостяком, сколотившим состояние за счет продажи разрастающемуся городу полученных в наследство трех ферм. Да и к этому его подтолкнула необходимость, а не прозорливость, к тому же, провалявшись шесть недель с брюшным тифом, он протянул с заключением сделки, что и спасло его от продажи недвижимости по низкой цене. То, что впервые в жизни он смог одновременно отойти от дел и получить прибыль, побудило новоявленного толстосума и дальше действовать в данном ключе — богатеть, не прилагая собственных усилий.